Могила для Эдипа[*]

Понимаешь, старик, смерть... Какая? Та, про которую говорят, сладкая смерть во сне, или смерть «всё кончено, не будем больше об этом»?

Когда мне было шесть или семь лет, каждую ночь повторялся один и тот же кошмар: Дама в чёрном^[1]. Она приближалась к кровати. Мне было очень страшно. От этого я просыпался. И не хотел засыпать вновь. А потом мой брат однажды вечером дал мне своё пневматическое ружьё, сказав, чтобы я пальнул по ней, если вернётся. Она больше не возвращалась. Но что больше всего меня удивило, что я хорошо запомнил: (реальное) ружьё я не зарядил.

Всё это расходится сразу в двух направлениях. Слева на сцене^[2] — на стороне означаемого — моя тётка Эмилия (сестра отца), чернющее имя, чернющие платья, определённо ужасная зануда… Справа на сцене — на стороне означающего — шкаф (l’armoire), шкаф с зеркалом (l’armoire-miroir), который был напротив моей кровати, в комнате родителей. Ну да, ну да! Шкаф (l’armoire), Дама в черном (la Dame en noire), Дама в муаре (la Dame de moire), чёрное оружие (l’arme noir), полынь (l’armoise), оружие собственного Я (les armes du moi), беды (la mouise) тридцатых годов, мой отец обанкротился, ударившись — при поддержке этой самой тетки Эмилии — в разведение ангорских кроликов: из-за кризиса и плохих продаж кончилось тем, что мы этих кроликов и ели! Папа на грани самоубийства, но ради детей…

Смерть, зеркало. Я, который там и который мог бы там не быть. Я весь да. Я весь нет. Я всё или ничего.

А ещё та история с собакой. Она вцепилась в меня или даже повалила наземь, на галечник прямо перед большим домом на Мэгремоне, у моей двоюродной бабки Жермен — сестры бабушки по маме — прямо перед большой тёмной комнатой на первом этаже, с бильярдом и той штуковиной, которую используют для примерки одежды, жилеток или платьев, и всякого такого: тело без головы, тело, которое можно было бы без толку пырять ножом, на деревянной стойке, с деревянным шариком сверху. Позже я нацепил на него corpse, body. Из словаря с голубой — как «Небесно-голубое»^[3] — обложкой. А ещё позже нацепил делёзово Тело без органов.

Зубы, а не жалкие бугорки младенцев, отлучаемых от груди^[4].

Я, иначе и не скажешь, что-то, кое-как зацепившееся за обветшавшее воспоминание о Нормандии. Смерть в этом саду. Собачий зуб. Собака на балконе, готовая броситься через ограждение. Собака в ночи. Имя собаки имени отца. Чистый субъект высказывания — хочет сказать мне, что говорит. Собачье когито. И ещё та склизкая собака, которая спускается в конце Los olvidados^[5]. Животные, смерти ожившие слова тотемные^[6].

Голубь в саду моего дяди по отцу. Он раздувается, как лягушка. Это орёл. Ружьё моего отца. Исполинский, грозный орёл. Я палю, палю без остановки. Он как манекен. Ему всё ни по чём! Вспоминается тот гигант, по которому без толку лупил Чарли^[7]. (Он вcунет его голову в газовый фонарь.) Лишь после многих дней размышлений о тексте этого сновидения я пониманию, что голубь и орёл были на двух концах моего давнего адреса — ностальгия — «рю де л’Эгль, Ла-Гарен-Коломб»^[8]. Территориальность детства, давшая дёру на одной стороне. Кем я буду, если я больше не у папы-мамы? Взлетает мёртвая птица. Вот он я. Необратимый отрыв (décollement) влечения к смерти. И на этот раз (воображаемое) ружьё было заряжено.

Конец двусмысленным собакам, огромным кучам собачьего дерьма на гравии. Оставленным собачкой-ничего^[9]. Либо орёл, либо голубь. Но не вместе. Да и потом тут, как ни крути, ни ничего, ни ничего. Извращённое манихейство. Лопнувшая родная земля, как яичница моего кузена — по маме — опять же на Мэгремоне, на большой подвальной кухне. Отклеившаяся (décollée) родная земля, как угол клеёнчатой скатерти уже на другой кухне.

Шесть месяцев я пробыл у дяди Шарля, у которого птицы в саду. Ждали его смерти — рак от курения. Думали, что ему осталось всего несколько дней! Впоследствии я никогда в отцовский дом не возвращался.

Зияющая дыра в стене, там, где обычно стояло бы мое пианино: идея полости. За ней: улица, перекрёсток, островок, как тот, который выступает над тротуаром напротив выхода из Мезон де ля Мютюалите. Чуть дальше: большой торговец фортепиано. Там был Л. С., прислонившийся к стене. Было это до или после его самоубийства^[10]. Не знаю. Но через эдипову стену он уже прошёл. И действительно там остался! Он всё понимал куда лучше меня! Я же о том и знать не хотел. Внутри — на первом этаже моя мать. На втором, возможно, мой отец. Или, может, он ушёл — уже — неизвестно куда! Как поступил мой дед по отцу — о котором в итоге никто ничего не знал, — но как ему поступать никогда не следовало.

Мама за окошком кассы. Сельское почтовое отделение. Время закрываться. Я едва успел. Или опоздал. Она убирает свои учётные книги. Я настаиваю. Тсс! Она кивком показывает на открытую в черноту дверь справа от неё. Тишина. Ужас. Он не должен услышать. Дверь должна была быть закрыта, со всем покончено сейчас же! Кто это? Определённо мой отец, растянувшийся на смертном одре. Он ждет, чтобы она к нему присоединилась. История с розеткой; лампа сейчас погаснет; всё потеряно. Я едва успеваю заново подключить эту штуковину…

Мне девять, за несколько месяцев до начала войны; я в Нормандии, у бабушки — по маме. Слушаем «штутгартского предателя»: Жана Эроля-Паки^[11]… Мой дедушка — по второму браку, — огромный славный добряк, сидит в туалете. Дверь открыта, чтобы он мог слышать радио. У него в ногах моя коробка с вырезками: маленькие бумажные куклы, которым я вырезаю одежду. У дедушки голова опустилась, оперта на колени: руки свесились. Он, что, трогает мои игрушки? Хочу ему что-нибудь крикнуть! Тишина. Я поворачиваю голову, медленно — целую вечность — к огоньку на радиоприемнике. Ужасный грохот. Упал на пол. Бабушка начинает кричать. Кровоизлияние в мозг. Жать на кончики ушей. Звать соседей — один в ночи. Кричать, кричать…

«Хочешь посмотреть на него в последний раз?» Газета на голове. От мух… Газета на банках с вареньем, которые только что наполнила бабушка… От мух.

Труп в верхней части шкафа, там, где обычно стоят банки с вареньем.

Я дал стихотворение, чтобы его положили ему в гроб. «Рифма к слову счастье (bonheur)?» Он сказал мне: «Тебе вместо мёртвый лист (feuille morte) всего-то поставить листья при смерти (les feuilles se meurent)». «Деда, но так не бывает». «Да я те говорю, что бывает!» Я сильно любил его — но надо было спросить у кого-то ещё, потому что, возможно, он не знал. Он был рабочим. Чудак. Забастовщик. В Монсо-ле-Мин^[12]. Они дрались. Были погибшие.

* * *

Приблизиться к самоубийству. Фобический объект. Умереть, чтобы отвратить смерть. Corpse, body, плоть в конвульсиях, чтобы покончить с конечностью (finitude). Смерть на ладони, палец на спусковом крючке (gâchette) — против тысячи других упущений (gâchis). Закрыть крышку. Спустить воду. Воля к бессилию^[13].

Одна пуля в рот, другая в сердце. А всего через год вышиб себе мозги его брат. Из охотничьего ружья. Выстрел в упор. Я ничего не понял. Бороться, ничего не понимая. Вот так он и послал всех к черту. Ярость. Будто стреляли в меня.

Наивные ласточки^[14]. Блондинка. Рано утром под эстакадой метро. Возвращайтесь, мой маленький, когда будет чем платить, когда у вас, так сказать, будет полная тарелка. По правде говоря, она чувствовала себя не в своей тарелке. Возможно, ей здесь в этой тарелке вообще делать было нечего.

Метил в чёрную, убил белую. Скажите честно, вы правда верите, что я найду выход? Ваша наивность, ваш энтузиазм меня ужасают. Правда, я чувствую себя лучше. Но именно это меня и волнует, потому что всё равно уже слишком поздно. Я уже слишком стар. Я не смогу начать сначала. Надежда, которую вы пытаетесь мне внушить, только мешает. Вы понимаете меня? Или профессиональная этика требует делать вид, что вы мне не верите? Знаете, я наконец нашел способ. Я в восторге уже от одной мысли об этом. Но придется подождать, это можно будет сделать только весной... Вот увидите, отлично получится... Заснуть на пляже во время прилива, приняв каких-нибудь таблеток, ровно столько, чтобы не сопротивляться уносящим тебя волнам.

Тайная близость со всеми, кто отказывается принимать смерть извне. Самостоятельно проработать горе, как пианист отрабатывает гаммы. Отвратить смертью худшее? Смерть, которая стала бы для нас вполне уютной? И совсем другая смерть, о которой нечего сказать, та, которую не уловить, та, которая что угодно заставит утекать! Две политики самоубийства: парано-фамилиалистская политика Вертера и политика шизо-инцеста Клейста. С одной стороны, гуманная и означающая смерть, мама, ты понимаешь, я больше не мог, я тебя поняла, сынок, я вас поняла, мой генерал, все друг друга поняли, смерть-подмигивание, жалкая смерть; с другой — надменная смерть, созерцательное отклонение, это или что-то ещё, до бесконечности, распад по недосмотру.

Означающий образ для убедительности постановки смертельного акта утирает слёзы — закончилась комедия! Он цепляется за фигуральную^[15] смерть, за смерть — бессмыслицу желания. Сначала это было, возможно, лишь игрой, помутнением разума — так, пощекотать нервы! Но его увлекает машинная цепочка, расщепляет, раздирает (déchire). Так смерть образа открывается самому детерриториализованному желанию. На каждый разрыв по мятежной смерти. Отвалите с вашими папой-мамой! Поскольку я сам в этом по уши измазался, то предлагаю себя холокосту. Принять решение о неразрешимом. Присоединиться к «самоубитым обществом». Отказаться плясать под их дудку, когда это становится политически невыносимо. Смерть для того, чтобы ухватиться^[16] за последнюю возможную линию утекания. А также поднасрать социусу. Его надувательство с бытием-к-смерти, его социальная помощь в бытии-на-грани, его коктейли Эроса-Танатоса. Последний отблеск на образах оледенения ожидания, невыносимый разрыв (déchirure), и наконец, смерть — алмаз неименуемого желания.